Молодое солнце клонится к закату. На столе лежит длинная резная тень от стоящего на окне букета веток с круглыми снежными шапками цветов. На хуторе эти майские цветы называют бульданеш *.

*Бульданеш – французское название окультуренной бесплодной калины.

Сестры Астаховы-Огоньковы поют одну за другой вилючие старинные песни, по ходу вспоминают текст, жестами показывают друг другу, кому запевать в следующей строфе, а кому тянуть. Дверь открывается, входит Евдокия Никитична Арешкина: проходила мимо, зашла на звуки песен. К памяти сестер прибавляется и ее песенная память. Голос у Евдокии Никитичны грудной, певучий, где-то внутри перекатывающий звуки, словно мелкие камешки горная речка по весне.
"Чумак", "Ой во поле крыныченька", "Зеленый дубочек на яр похылывся", песни, родившиеся в Малороссии, отголоски совместной службы линейцев с черноморцами.
"То не пыль-то кура", уже донская, длинная, с поворотами. И звонкая походная, боевая, славная песня:

Как ударил гром из тучи
Ой, да, три дня кряду, а он туман был...

В середине строфы слышен разнобой: сестры тянут "ой да сам Буденный с нами был", а Евдокия Никитична поет слова другие и сразу по окончании строфы прерывает песню:
- Генерал наш с нами был! Это песня казачья, с тех времен. Это уже переделано на Буденного! "Генерал наш знаменитый ой да любил армию, армию свою!"
-А хто? - Валентина Васильевна спрашивает, если не Буденный, о ком поется?
- Генерал. - ставит точку Евдокия Никитична. - А там генералов было ничуть не меньше, чем при Буденном. Это песня казачья, давнишняя. Это потом переделали, уже наше поколение, нас так научили.
Нас же, как тогда обрабатывали? Я вот помню: лежу на печке, на русской, читаю стихотворение:

Первый сокол Ленин,
Второй сокол Сталин,
А вокруг летают соколята стаей.

Папаня лежит на кровати, маманька на пряхе шерсть прядеть... А папаня - ты ж знаешь, деда - и раскулачивали, и разворачивали, все. Он лежить и говорить: "Да, соколы... Скольким же людям они глаза поповыклевали!.." Мама сидить: "Атец. Ня гавкай.- это мамины слова. - Давно ты оттуда пришел?"
А как я в пионеры вступала? Мы, конечно, у нас казачья семья. Отец, мать, православные мы люди. Не хочу сказать, что мы фанаты такие, но, тем не менее, мы всегда верили в Бога, за стол садимся есть, нас обязательно заставят лоб перекрестить ... И вот родители наказывают: не вступайте в пионеры. Я училась очень хорошо и вообще хорошая девочка была. А всегда в пионеры лучших из лучших, перво-наперво. И всю школу на линейку построили, меня в пионеры принимать. А у меня аж коготки свистять, хочу в пионеры! Отца, мать - я ж никого не слушаю, я уже современный человек!
И вот, я клятву даю, мне повязали галстук, я счастливая! Это надо было видеть, это надо было знать, сколько было счастья... Иду домой, а мама на воротах стоить. Так она ж меня, пионерку, даже во двор не пустила! Она меня как схватила, я аж хрипеть начала. Приволокла назад в школу меня, и в учительскую как заходить: "Снимите с моего дитя этот ошейник! Мы православные люди! Не велю! - вот мой сказ".
После этой короткой зарисовки песня слушается уже по-другому. Ясно-ясно встают перед глазами войска под царскими знаменами, пешие отряды и конные полки; горные завалы на опасных кавказских дорогах.
И понимаешь, что ни Буденный, ни советская власть к этой песне отношения иметь не могут, потому что такие слова и такая музыка рождаются только тогда, когда есть в стране единство, а у войск одна цель - слава и процветание отечества...

Как ударил гром из тучи,
Ой да три дня сряду а он туман был,
Под завалы подходил,
Ой да, генерал наш с нами был

Генерал наш знаменитый,
Ой, да, любил армию, армию свою
Орденами да грудь покрыта,
Ой да, отдаеть войскам приказ

Стройся, армия, в колонны,
Ой да кавалерия, али формируйсь!
Развернем мы свои знамена,
Ой да, сталканем мы всех врагов!

Всех врагов мы сталканули,
Ой да, из-за лесу ровно как черкесы
Край порубим, край побьем
Ой да середину в плен возьмем!

Выселки*

* слово «выселки», чаще употребляющееся как определение нового поселения, новой деревни, в данном случае означает ссылку.

Чем глубже в реку времени уходит память о последней войне, тем приглушеннее трагические ноты, тем светлее слава. Образы героев утрачивают реальные черты и становятся почти иконописными. У хуторян свой счет к Отечественной. Для одних был подвиг воевать, а для других был подвиг выжить - сначала среди оккупантов, а затем среди своих...
Этот рассказ записан от Семерняковой Василисы Фирсовны (1917-2004).
Зимой 1944 ее, как жену предателя, выслали из края. Выслали с двумя детьми, одной из дочек не было и двух лет...

"Взяли нас на Старый Новый Год. Гнали десять дней на открытой платформе. Платформа открытая, лесом груженая. Там же везли на фронт солдат. Сзади был еще прицепленный вагон с мандаринами, цыганех везли в этом вагоне. Было двое детей со мной. А выслали за мужа, Мишку, за то, что в полиции он служил. Кормить не кормили, только до Золотоуса довезли нас и там давали тюремные пайки, камбалу сушеную, кругленькую такую. Я ее сроду не видала. А так кипяток давали нам. У меня были свои сливы, чувал сушеный, и посуда, чи чугунок? Варом залью, да сахара туда (своего не было, охранникам денег дам, они на станции купят).
В Кошехабеле на вокзале нас уже открыли, пирожков пустили купить. Пойду, по пирожку куплю детям, ехали ж на своих харчах. В Первый Армавир когда везли, поезд встал. Холодно, сухо, морозно. Наломали мы бурьянку и повесили котелок, сварить каши да детей покормить горяченьким. Поезд тронулся и поехал. Дети на вагоне остались! Побегли, орем, тада и поезд остановили. Так и не поели каши. Ссадили в нас в Армавире, а Армавир разбомбеный, ни крыши, ни потолка, мы в уголке разведем костер и греемся. Были у нас свои харчи, картошки мешок (да только померзла она), кукуруза, вот ети сливы. Сливы мы кипятком зальем, взвар, а кукуруза целая, ни смолоть, ни сварить. Мы и продали по дешевке с под конвоя. Поехали на другой Армавир: на Первом нема тюрьмы, а на Втором Армавире тюрьма.
Дали паек тюремный, да только нам он не достался: милиционеры забрали. А те цыгане покрали у них! Пошли в тюрьму оформляться, но сначала в баню: в тюрьму без бани не примають, в тюрьму без стрижки не беруть. Постригли - машинкой проехались один-два раз... Набралось нас до Армавира четыре семьи. Вот ет мы погрелися в бане. А там такой порядок: 15 минут чтобы помыться, а мне ж два дитя искупать надо! Да постирать...Были две тетки с Пшеховской, Полина и Феня. Вот Полина всегда мне Мотю, дочку купала, а я за это время Полю вымою и платьице постираю. Стирать нельзя, выжму и подмышку, чтоб охрана не заметила. Поле был год и восемь месяцев, пока доехали, два года в дороге исполнилось. Привезли нас в Кустанайскую область, поселок Затобольский, там речка есть, Тобол. Сначала в тюрьму Кустанайскую, а там же везде колхозы! Война, людей не хватает, забрал нас колхоз. Я тебе скажу: что тюрьма, что колхоз, еще хуже. Дитям дохлых кобыл на питание варили! Мне не пришлось конятины покушать, а дети в яслях ели.
Там я была «вольная переселенка». Три раза в день ходили отмечаться. С разных мест туда людей гнали. Тот с Услабы, тот с Армавира... Прибывають, а мы их спрашиваем: «ну как у нас, дожди идуть?» - «идуть»...
Работала я там в раймаслопроме, сторожем. Дали комнату - топчан, печка русская. Дети на печке, я на топчане.
Милиция была хорошая, мужчины. А Маруся, женщина, вот тигра! Мужчины те ласковые, был у нас начальник, Копейкин. Где я работала недалеко, он построился. Люди ехали с Краснодарского края, багаж потеряли. Прибыли - без ничего. Ну, он и пустил их обживать свою саманушку.
Потом стопщиком в школе работала. А работа тяжелая... Дитям хлеба в месяц 200 грамм, мне - 500. И больше ниче! Так ходила по людям, и саман делала, и кизяк делала, и полола, и мазала, и сажала, и белила. Люди хорошие, и дося там обживаются, с 30-х годов. У одних две коровы, да сепаратор. И вареники, и каши молошные каждый день. Они вареников наворять, положат мне, а я есть не могу, плачу: дети голодные. Они говорять: не плачь. Щас и ребятам отнесешь. Каши дадут, вареников – носют, детей кормють. Пришло время, Копейкин (начальник) и говорит: девчат, вы домой поедете. Ой, и радости! Отправили нас обратно.
А тут я при конторе сторожем жила, тоже раймаслопром. А потом грузчиком я была, в райпотребсоюзе, там было добычней. Муку грузим – мука была, украдем. Помню, Шурка был с Апшеронской, туда-сюда мешок растянет и сумочку подставит, стук, стук, пока доедем, всем по сумочке по килограммной насыпем. В пазух поставим – она ледяная! Приедем, сгрузим, мешки 75 килограмм, прямо на пол и накладем муки до потолка. И соль возили, и керосин, и пиво, и спирт! Спирту бочку на вокзал привезли, как дом стоит бочка! И тогда ни шлангов, ничего. Только жулубок такой. Ну, подлезли, отомкнули бочку, положили этот желоб, а татарин один ведром эту бочку неделю перечерпывал. Руки у него стали как рак красные! И неделю спирт возили на быках.
Вот так жила. Сколько людей, и плохих, и хороших, никого уже нет. А я и дося живу...»

У нас одна семья, хутор…

Часто слово «традиция» воспринимается как нечто отдельное, вынесенное «за скобки» ежедневного человеческого существования. Между тем это не просто песня к случаю или набор давно потерявших смысл ритуальных действий. Традиция – основа жизни, пронизывающая самые обычные, повседневные житейские ситуации. Она впитывается с молоком матери, она передается от взрослых к детям не в какие-то «специальные» воспитательные моменты, а в обыденном общении родителей с детьми или бабушек с внуками.
Пеленают ли, тетешкают, играют, садятся ли за стол, или ложатся спать, занимаются хозяйством, – традиция незримо присутствует как добрый наставник, готовит маленького человека к миру и мир – к человеку.

«Отец в семье был самый маленький, у него было две сестры: Александра и Меланья. Шура была как мать ему. Родители умерли, Меланья замуж вышла, в Грузию уехала. Баба Шура (детей у нее не было), она в Коренной жила, и мы у нее жили. Я всегда смеюсь, вспоминаю время: мы маленькие были, а она нас спрашивает: вам жалко меня? Говорим – да, жалко. Ну, покажите как. Я щас умру, а вы поголосите, как надо мной голосить будете. Всегда хотела узнать, как мы будем плакать над ней. Мне семь лет было, еще до школы… Она все ложилась на кровать, складывала руки и говорила: «вот я умерла, как вы за мной кричите?». И учила, как голосить надо, с причитаниями.
У отца было много, шестеро нас. А у ней детей не было. И она всегда переживала: «а как Васька их кормить будет? Их жеж сколько много у него…»
А мы в лес ходили, кислицу ж сдавали, чтобы заработать, в сезон. В школу одевать же надо, вот и ходили на заработки. И вот она говорит: «Васька, ты с вечеру натруси, а я с детворой собирать пойду».
И в четыре утра, еще по темному, подымают нас, мы едем (а тогда он на конях работал). И вот эта мы на брычке сидим, и едем, ругаем ево, прычитаем, как баба Шура учила: «И когда ты наездися, и все мало тебе, и сколько можно собирать, и ночью нам спать не даешь, вы поглядите – еще ночь, а мы работать едем…»
Приедем, а еще серо в лесу, комары едять – сил нет! Усну под кислицей, а он как огреет: «Ах вы, клятые такие, ну-ка, быстренько работать!»
Ой, как тогда работали… Господи, этот лес весь наш был. Наперегонки, еще соревнования устраивали: кто больше наберет, так че будеть ему. Три копейки килограмм стоила тогда эта кислица. А потом пять, потом десять. Это маленькие яблочки такие. Кислятина ужасная! На сока ее. Вот шо щас у нас сезон клубничный, раньше был сезон кисличный. И груши сушили. Прямо в лесу была сушка, и в Ростов ездили продавать эти сушеные груши. На хлеб ездили меняли. При нас еще было, в степи меняли на зерно – яблоки, картошку, груши. Раньше-та не было этих компотов, узвар только. Варили его в печке, в огромном чугуне, парили эту фрукту всевозможную.
Все здесь находились. И родители наши отсюда. А деды с Дону приехали, с Вешенской, это родители рассказывали. А я отсюда никуда не поеду. Щас же расстраиваются города. И заборы – по три метра! Я говорю: ну надо же, каждый строит свой мир. Как так можно? Ну вот как у нас в хуторе – заболел, лекарства нету, побег, взял у соседа. Хлеба нет, пойдешь, займешь, не дай Бог несчастье какое – люди помогут. У нас одна семья, хутор…»

Записано со слов Антонины Васильевны Лутковой

А котики сераи…

Асфальтированная дорожка к дому, беседка под виноградником; чистый и просторный, типичный кубанский дворик. Из палисадника волнами наплывает теплый и густой запах садовых роз. Удивительной породы эти розы! Палящее южное солнце не только не вредит им, но как будто делает еще ярче и ароматнее…
Я в гостях у Анастасии Никитичны Чиненовой. Вечер, тихо; моторчик диктофона единственный аккомпанемент к неторопливому рассказу хозяйки: как на хуторе свадьбы играют, как песни поют под Рождество…
Белокурый внучок крутится рядом – родители на огороде, внук, как и положено, с бабушкой. Речь заходит о детях, в хуторских семьях их много; у Анастасии Никитичны их шестеро, и у всех давно уже свои дети. «Догляд за детьми» - основная роль бабушек, как правило, это свекровь. Ребенок в традиционном обществе такая же полноценная часть людского мира, как и любой живущий в нем человек. А потому общение с ним начинается с первых дней жизни. Обращение к ребенку с речью или песней – важнейшая и обязательная часть народной педагогики. Ласковый разговор чередуется с пестушкой, колыбельной, сказкой.
Потешая, ребенка при помощи сказочных образов вводят в мир большой, настоящий. И обычные действия, естественные для каждого человека, приобретают другой, скрытый, сказочный смысл.
Анастасия Никитична рассказывала об этом так:
«Я и пела, и играла с ним, нынче родила – нынче уже че-то с ним разговаривала. Как с взрослым. Родила вот моя Оля, Никиту. Родила она его где-то далеко. Приехала сюда ко мне, ему уже полтора месяца. Приходит к ней подружка, а у подружки постарше на год, наверное. Она и говорит: « Оля! Я тока поняла на третьем дитю, что с ним надо говорить, как со всеми. Третьего тока родила.. Я ей говорю: Лен. Ты че, все молчала с ними? Она грит: не знаю, че я делала, но я не разговаривала.
А я тока к сиське приложИшь уже ему че-то говоришь. А он че-то слухаеть. Они такие быстрые, такие памятливые... Словом нельзя, Оль, ошибиться.
Сейчас схватить, скажеть. Дочке говорю: Тань, мои такие не были. Она: «мам! А ты их видала?»
И то верно - жила с свекрухой 18 лет. Она мне их нянчила, она мне их выхаживала. Я ушла на работу, она уже с ними, стираеть, убираеть и кублица.
И песенки дитям пели. Про котиках всякие такие:

А котики сераи по загону бегали
По загону бегали и пшеничку дергали
Пиво варили,
Максима женили

И еще:

А дуду, дуду, дуду
Сидел цыган на дубу
Он играл во трубу
Труба точеная, позолоченая

А вот более мелодичная:

Ай вай, вай, вай, иде была?
Ай вай, вай, вай, коней стерегла
Коней стерегла, чеж ты выстерегла?
Коня с седлом
А где ж твой конь? - За вратами стоить
А где ворота? - Вода унесла
А где вода? - Быки выпили
А где быки? - На луг ушли.

Они много песен. Всяки такие».